53. КАЛЕВАЛА
Калевала — карело-финский эпос. В его основе лежат карело-финские народные песни — руны. Возникновение рун многие исследователи относят к I тысячелетию до н. э. Предположительно, именно тогда у прафинских племен сложился особый стихотворный размер, который сейчас носит название «калевальский»:
Мне пришло одно желанье,
Я одну задумал думу, -
Быть готовым к песнопенью
И начать скорее слово,
Чтоб пропеть мне предков песню,
Рода нашего напевы.
(Перевод Л.П. Вельского)
Первые письменные упоминания о рунах относятся к середине XVI века, ко времени зарождения финской письменности. Эти упоминания связаны с порицанием «бесовских» языческих песен, бытовавших в народе.
В XVIII веке древние руны начинают привлекать внимание исследователей. Финский ученый-историк, профессор университета в городе Турку Х.-Г. Портан писал: «Я не только то считаю постыдным, что прирожденный финн не знает своей поэзии, но и то, что он ею не восхищается».
В1928 году замечательный ученый-фольклорист Элиас Лённрот(1802–1884), всю свою жизнь посвятивший собиранию, изучению и обработке древних рун, отправился в свою первую экспедицию за рунами. В то время живая рунопевческая традиция сохранялась главным образом не в Финляндии, а в Карелии. В своих путевых заметках Лённрот подробно описывает процесс исполнения рун рунопевцами: «Если рядом нет другого певца, он поет один, но если рунопевцев двое, как того требует торжественное исполнение рун, они садятся рядом либо друг против друга и, взявшись либо за одну, либо за обе руки, начинают петь. При пении они размеренно покачиваются вперед и назад, и создается впечатление, будто они по очереди тянут друг друга к себе. Сначала один из них поет строку, другой присоединяется к пению на последнем такте и повторяет всю строку».
Лённрот обратил внимание, что лучшие рунопевцы стремятся объединить отдельные руны в сюжетно завершенные циклы — и задался целью составить на основе рун единый эпос.
За свою жизнь Лённрот совершил одиннадцать экспедиций, записал огромное количество рун самого разного характера — эпических, магически-заклинательных, обрядовых, лирических и объединил их в единое произведение, названное им «Калевала». (Калевала — название эпической страны.) Первый вариант «Калевалы» был им создан в 1835 году, второй, ставший классическим, в 1849-м.
По словам финского писателя Эйно Лейно, «складывая «Калевалу», Лённрот следовал законам красоты, созданным неизвестными рунопевцами, но каждое мгновение отшлифовывая, формируя и совершенствуя их».
В настоящее время «Калевала» переведена на 51 язык. Классический перевод «Калевали» на русский язык был сделан в 1888 году поэтом Л.П. Вольским. В.Я. Брюсов писал: «Перевод 22 тысяч стихов, притом с языка, по своему строю совершенно чуждого русскому, есть несомненно подвиг, заслуживающий глубокой признательности всего нашего общества». «Калевалу» на русский язык не раз переводили и позже, но перевод Вельского, несмотря на встречающиеся шероховатости, до сих пор считается лучшим и наиболее полно передающим обаяние подлинника.
Главные герои «Калевалы» — Вяйнямейнен, Ильмаринени Лемминкяйнен — изначально были чисто мифологическими персонажами, связанными с силами природы. Имя Вяйнямейнен образовано от слова «вода», Ильмаринен — «небо», Лемминкяйнен — «огонь».
В некоторых вариантах рун, оставшихся за пределами «Калевалы», Вяйнямейнен или Ильмаринен являются создателями мира. Вяйнямейнен, «вещий песнопевец», творит мир при помощи заклинаний, Ильмаринен, «кователь вековечный», выковывает его кузнечным молотом. Существует предположение, что волшебная мельница Сампо, созданная Ильмариненом, символизирует землю, а ее «пестрая крышка» — небесный свод.
I. Начало Калевалы
В изначальные времена были лишь воздух и море. И жила среди воздушных просторов дочь воздуха — дева Ильматар. Шли века — и стало ей одиноко в бесконечной воздушной пустыне.
Покинула дева Ильматар воздух — опустилась на морские воды. Подхватило дочь воздуха волнами, налетел на нее холодный ветер. От волн и от ветра зачала дева ребенка.
Прошло семь столетий — девять человеческих жизней, а зачатый от волн и от ветра все не рождался.
Тяжко было Ильматар носить свое бремя. Металась она по морским просторам, стонала дева от боли, а зачатый от волн и от ветра все не рождался.
Летела раз по небу красавица-утка, высматривала место для своего гнезда. Думала птица думу: «Совью я гнездо в воздухе — унесет его ветром, устрою гнездо в море — потопят его волны».
Согнула тут Ильматар колено, поднялось оно над водой, подобно утесу.
Опустилась утка на колено деве, свила гнездо, положила яйца. Сидит утка на яйцах день, другой и третий, греет их птица своим телом. Проник жар в колено Ильматар, горит оно, словно огнем, плавятся от жара сухожилья.
Выпрямила Ильматар колено, упало утиное гнездо в море, разбилась пестрая скорлупа яиц. Но не сгинули они в морской пучине, а чудесно преобразились:
Из яйца, из нижней части,
Вышла мать-земля сырая;
Из яйца, из верхней части,
Встал высокий свод небесный,
Из желтка, из верхней части,
Солнце светлое явилось;
Из белка, из верхней части,
Ясный месяц появился;
Из яйца, из пестрой части,
Звезды сделались на небе.
Стали сменяться дни и ночи. Днем сияет над миром молодое солнце, ночью светит юный месяц, а зачатый от волн и от ветра все не рождался.
Год за годом проходит время, а Ильматар все мечется в море, все несет свое тяжкое бремя.
Проплывает Ильматар мимо суши, где коснется суши рукой — появляются глубокие заливы, где заденет ее боком — становится отлогий берег, где склонит голову — возникают тихие бухты.
Выросли могучие утесы, ярко запестрели камни, появились многие земли, а зачатый от волн и от ветра все не рождался.
Но вот стало ему тесно в материнской утробе, захотелось увидеть сияние солнца, свет месяца и семизвездную Большую Медведицу. Встал он на ноги — и покинул свое тесное жилище.
Так родился мудрый старец Вяйнямейнен, так явился в мир вещий песнопевец.
Выплыл Вяйнямейнен на прибрежную отмель, оттолкнулся от морского дна коленом, оперся о берег руками — и вышел на пустынную сушу.
Лежит перед ним страна Калевала. Голы ее равнины, каменисты ее поляны, безлесы холмы и утесы. Задумался Вяйнямейнен: чем засеять землю Калевалы, как взрастить на ней деревья и травы?
Вдруг явился Сампса Пеллервойнен — дитя, рожденное поляной. Через плечо у него — холщовая сумка с семенами всяких растений. Говорит Сампса Пеллервойнен: «Я засею землю Калевалы». Стал он разбрасывать семена щедрой рукою. На высоких местах сеет сосны и ели, в низких — ольху и березу, у воды — черемуху и иву, на суглинках — колючий можжевельник, на полянах — частый кустарник, на лугах — сочные травы. А в речной пойме посеял священное дерево — дуб.
Дружно поднялись всходы, потянулись к солнцу побеги, зазеленели сочные травы, зашумели высокие деревья. Зацвела черемуха белым цветом, завязались ягоды брусники. Запели в зеленых рощах птицы, закуковала кукушка.
И лишь в речной пойме не взошло священное дерево дуб. Семь дней и ночей ждал Вяйнямейнен, но не проклюнулся из желудя росток.
На восьмое утро вышли из моря четыре морские девы, прошли по росистому лугу, скрытому утренним туманом. На плечах несли девы косы и грабли. Споро принялись они за работу. Выкосили зеленый лужок, высушили сено на солнце, сгребли в высокую копну. А когда свечерело, запалили копну — вспыхнул яркий огонь. Потянулся к небу темный дым, стало сено серой золой.
Девы вернулись в море, а Вяйнямейнен положил в теплую золу дубовый желудь. Вырос из желудя тонкий росток, стал росток могучим дубом. Поднялся дуб до самого неба — преградил путь облакам, раскинул зеленые ветви над всем миром — закрыл солнце и месяц. Погрузилась Калевала во тьму. Нет во тьме радости ни зверю, ни птице, ни рыбе, ни человеку.
Пошел Вяйнямейнен на берег моря, стал взывать к своей матери деве Ильматар:
«Мать родная, дочь творенья!
Из воды пошли мне силы -
Много сил вода имеет-
Опрокинуть дуб огромный,
Злое дерево обрушить,
Чтоб опять светило солнце,
Засиял бы месяц ясный!»
Выслала Ильматар из морских глубин морского человека. Был он ростом с палец рослого мужчины, высотой — с оленье копыто, весь покрыт медной чешуей, а в руках держал медный топор.
Говорит Вяйнямейнен морскому человеку: «Как же ты мал, бедняга! Асил в тебе, верно, не больше, чем в покойнике».
Не успел Вяйнямейнен вымолвить эти слова, стал морской человек расти, превратился в великана с волосами до пят, с бородой по колена. В три шага подошел великан к дубу, три раза ударил топором дерево под корень. Рухнул могучий дуб на землю, лег комлем на восток, вершиной на запад, ветви раскинул на юг и на север.
Снова засияло над Калевалой солнце, снова появился ясный месяц.
Стал Вяйнямейнен думать, как взрастить на земле Калевалы хлеб. Нашел он шесть зерен, собрал семь семян, сложил их в мешочек из куньей шкурки, отнес в зеленую рощу, чтобы посеять на поляне.
Взлетела на ветку птичка-синичка и запела:
«Не взойдет овес среди рощи,
Не встанет ячмень на поляне!
Не расчищено там поле,
Там не срублен лес под пашню,
Хорошо огнем не выжжен»
Сделал Вяйнямейнен топор, расчистил поле от леса, побросал стволы на поляне. Не тронул лишь одну белую березу, чтобы отдыхали на ее вершине птицы, чтобы куковала на ней кукушка.
Прилетел издалека небесный орел, сел на вершину белой березы. Говорит орел Вяйнямейнену:
«Хороша твоя забота,
Что березу ты не тронул,
Стройный ствол ее оставил,
Чтобы птицы отдыхали».
Ударил орел крылом о крыло, высек огненную искру. Налетели четыре ветра, раздули искру в жаркое пламя. Сжег огонь срубленные деревья, превратил рощу в плодородное поле.
Засеял Вяйнямейнен поле зерном, побросал семена в тучную землю. Прошел день, и другой, и третий — поднялись высокие колосья, стеной встали густые хлеба.
Прилетела тут весенняя кукушка, птица с серебряной грудкой, села на белую березу среди поля. Весело кукует кукушка, звенит ее песня над всей Калевалой. Говорит кукушке Вяйнямейнен:
«Пой ты утром, пой ты на ночь,
Ты кукуй в часы полудня,
Чтоб поляны украшались,
Чтоб леса здесь красовались,
Чтобы взморье богатело,
И весь край был полон хлебом!»
II. Айно
Годы шли за годами. На просторах Калевалы поселились люди, сменилось много поколений, и уже никто, кроме Вяйнямейнена, не помнил, как начиналась Калевала, как появились ее леса, как взросли на ее полях хлеба.
Старый мудрый Вяйнямейнен жил среди народа Калевалы, хранил древнюю мудрость, пел вещие песни.
Пел дела времен минувших,
Пел вещей происхожценье.
Был Вяйнямейнен могучим шаманом, покорялась ему вся природа. Далеко разнеслась о нем слава, дошла до холодной страны Лапландии.
Жил в Лапландии молодой Ёукахайнен. В своем краю славился он как искусный певец. Решил Ёукахайнен посостязаться в пении с мудрым Вяйнямейненом, перепеть вещего песнопевца — и собрался в зеленую Калевалу. Не отпускает его старик-отец, удерживает старуха-мать: боятся родители, что изведет их сына Вяйнямейнен чарами, что найдет Ёукахайнен в Калевале свою погибель.
Не послушался Ёукахайнен родителей, сказал заносчивый парень: Пусть разумен мой отец, еще разумнее мать, да я умнее их обоих. Нет на свете певца лучше меня.
Если я хочу поспорить
И с мужами состязаться,
Посрамлю певцовя пеньем,
Чародеев зачарую;
Так спою, что кто был первым,
Тот певцом последним будет».
Запряг Ёукахайнен в сани белолобого коня, взмахнул ременным кнутом, поехал в далекую Калевалу.
Едет он день, и другой, и третий. Вот уже вокруг него равнины Калевалы, ее леса и поляны.
Мчатся ему навстречу сани, а в тех санях — сам Вяйнямейнен. Не смогли разъехаться двое саней на дороге — сцепились оглоблями, переплелись гужами. Ударились друг о друга березовые дуги, затрещали новые хомуты.
Вылезли седоки из саней. Спрашивает Вяйнямейнен парня: «Почему скачешь ты, не разбирая дороги? Кто ты таков и откуда?» Отвечает заносчивый парень: «Имя мое — Ёукахайнен. Прославлено оно по всей Лапландии. А ты кто таков и откуда взялся на моей дороге?» Мудрый Вяйнямейнен не рассердился на дерзкие речи, назвал свое имя и попросил Ёукахайнена посторониться с дороги:
«Уступи-ка мне дорогу,
Ты годами помоложе».
Отвечает Ёукахайнен вещему песнопевцу: «Хоть ты и старше меня годами, да я тебя мудрее. Не молодой уступает дорогу старому, а глупый — мудрому».
Вызвал дерзкий парень Вяйнямейнена на состязание: в чьих песнях больше мудрости, у кого глубже познания, тот и уступит дорогу другому.
Говорит мудрый Вяйнямейнен:
«Что ж, певец я безыскусный,
Песнопевец неизвестный.
Жизнь я прожил одиноко
По краям родного поля,
Посреди полян родимых.
Слышал там одну кукушку.
Но пусть будет, как ты хочешь».
Первым запел Ёукахайнен. Пел он обо всем, что знает: о том, что в печи горит огонь, а дым выходит через дыру в крыше, что щука мечет икру зимой, а окунь — летом, что жители севера пашут свои поля, впрягая в плуг оленей, а жители юга — лошадей.
Замолчал Ёукахайнен, а мудрый Вяйнямейнен промолвил: «Ребячьи это познания, бабья это мудрость».
Снова запел Ёукахайнен. Пел он о том, что синица — птичьей породы, гадюка — змеиной, что колючий ерш — рыба, что вода течет с гор, огонь приходит с неба, медь родится в земле.
Говорит мудрый Вяйнямейнен: «Это всем давно известно. Спой-ка лучше о начале мира. Или ты об этом ничего не знаешь?» Отвечает дерзкий Ёукахайнен: «Мне ли не знать о начале мира — ведь я сам его создал!
Сотворил я эту землю,
Заключил в границы воздух. (…)
Я направил ясный месяц,
Солнце светлое поставил,
Вширь Медведицу раздвинул
И рассыпал звезды в небе.(…)
Помню древность я седую,
Как вспахал тогда я море
И вскопал морские глуби,
Выкопал я рыбам ямы,
Опустил я дно морское,
Распростер я вширь озера,
Горы выдвинул я кверху,
Накидал большие скалы».
Тут разгневался Вяйнямейнен, грозно молвил дерзкому парню:
«Лжешь ты свыше всякой меры! Не было тебя, когда создавали землю, когда направляли путь месяца и солнца, пахали поверхность моря, копали морские глубины, воздвигали горы и скалы! Никто тебя при этом не видел!» Не смутился дерзкий Ёукахайнен, выхватил острый меч, говорит: «Коли не по душе тебе моя мудрость, отведай-ка моего меча!» Стал тогда Вяйнямейнен темен, как туча, негромко запел он заклинанье. Всколыхнулись воды в озерах, покачнулись высокие утесы, посыпались на землю тяжелые камни. Громко запел вещий песнопевец. Вдруг обернулись белолобый конь Ёукахайнена скалой у водопада, его сани — прибрежным тальником, кнут — камышом. Острый меч стал молнией в небе, пестрый лук — радугой над морем. Шапка взмыла ввысь светлым облаком, рукавицы поплыли по воде белыми кувшинками.
А сам заносчивый парень увяз по колена в болоте, погрузился по пояс в зыбучую топь, затянуло его по плечи в вязкую трясину.
Взмолился Ёукахайнен: «Пощади, мудрый Вяйнямейнен! Отпусти меня, вещий песнопевец! Дам я тебе любой выкуп, какой ты только пожелаешь!» Спрашивает Вяйнямейнен: «Что же ты мне дашь, если я сниму с тебя заклятье?» Говорит Ёукахайнен: «Есть у меня два хороших лука: один метко стреляет, другой бьете великой силой. Выбирай, какой хочешь!» Отвечает Вяйнямейнен: «Зачем мне твой лук! Есть у меня свой, сам он ходит на охоту, сам приносит домой добычу».
Говорит Ёукахайнен: «Есть у меня две лодки. Одна быстра, как птица, на другой можно возить тяжелые грузы».
Отвечает Вяйнямейнен: «Не нужна мне твоя лодка, есть у меня своя — ходит по ветру без паруса, против ветра без весел».
Тогда говорит Ёукахайнен: «Есть у меня сестра Айно. Если снимешь с меня заклятье, отдам ее тебе в жены».
Обрадовался Вяйнямейнен, возвеселился вещий песнопевец, просиял, как ясное солнце.
Стал он снова петь заклинанья. Обернулась скала белолобым конем, прибрежный тальник-санями, камыш — ременным кнутом, молния — острым мечом, радуга — пестрым луком, облако — белой шапкой, водяные цветы — рукавицами. А сам Ёукахайнен высвободился из болота, отпустила его зыбучая трясина.
Вскочил он в сани, поворотил коня, погнал его обратно в Лапландию. Влетел Ёукахайнен на отцовский двор, оглоблями зацепил ворота, задел санями угол овина, остановился посреди двора — и горько заплакал.
Привели родители Ёукахайнена в дом, стали расспрашивать сына, что с ним приключилось и о чем он плачет. Отвечает им Ёукахайнен: «Естьу меня для печали немалая причина. Пообещал я бедную Айно, мою единственную сестру, вашу любимую дочь, в жены старому Вяйнямейнену, чтоб была она ему опорой и утехой, чтоб мела полы в его жилище, мыла дубовые кадки, ткала шерстяные одеяла, пекла медовые лепешки».
Всплеснула руками мать-старуха, да не от печали, а от радости: «Не плачь, мой сын родимый! Нашел ты для Айно жениха, лучше которого и быть не может. Станет она женой прославленного мужа, будет вещий песнопевец нашим зятем!» Услыхала эти речи бедная Айно, залилась горючими слезами. Плачет девушка на крыльце родного дома, поливает слезами ступени: «Не видать мне счастья за старым мужем! Лучше бы я на свет не родилась, или умерла бы ребенком-несмышленышем! Сшили бы мне холщовую рубашку, схоронили бы меня под зеленым дерном, не знала бы я ни горя, ни печали!» Вышла на крыльцо мать-старуха, спрашивает Айно: «О чем ты, глупая, плачешь? О чем, неразумная, горюешь? В отцовском доме ты — ребенок, в мужнином доме станешь хозяйкой».
Отвечает матери Айно: «Идти в дом к старому мужу — словно заблудиться в осеннюю ночь, словно ступить на весенний лед. Не видать мне больше ясного солнца, не радоваться светлому утру, не петь веселых песен, не собирать на полянах спелую бруснику!» Рассердилась мать: «Брось, неразумная, свои стенанья! Повсюду восходит солнце — не только над отцовским домом. Повсюду вызревает брусника — не только на здешних полянах».
Пошла Айно по лугам и болотам, по зеленым лесам и равнинам. Плачет девушка, жалобно причитает:
«Тяжелы мои печали.
И тоска на бедном сердце. (…)
Как скончаюсья, бедняжка,
Так с мученьями покончу,
С этой тягостной печалью,
Бесконечной, горькой скорбью!»
Вышла Айно к морскому заливу, села на прибрежный камень, проплакала до самого рассвета.
На рассвете поднялся над заливом туман, показались в волнах морские девы. Подошла Айно к самой воде. Сняла она с шеи жемчужное ожерелье, с пальцев — золотые перстни, положила их на прибрежный песок. Сняла с ног новые башмаки — поставила их на камень. Скинула цветное платье — повесила его на осинку.
Бросилась Айно в морские волны, запела, расставаясь с белым светом:
«В море к рыбам направляюсь,
В глубину пучины темной. (…)
Никогда, отец мой милый,
Никогда в теченье жизни
Не лови в волнах здесь рыбы
На пространстве вод широких! (…)
Никогда ты, мать родная,
Никогда в теченье жизни
Не бери воды в заливе,
Чтоб месить для хлеба тесто! (…)
Никогда, мой брат любимый,
Никогда в теченье жизни
Не пои коня ты в море
На песчаном этом месте!»
Утонула молодая Айно, стала подругой морским девам.
Кто отнесет печальную весть отцу с матерью? Отнес бы медведь, да поджидает он в лесу отбившуюся от стада корову. Отнес бы волк, да подстерегает он заблудившуюся овцу. Отнесла бы лисица, да роет она лаз в курятник.
Взялся отнести весть длинноухий заяц. Быстро скачет короткохвостый, изо всех сил спешит косоротый. Прискакал заяц на широкий двор, громко закричал:
«Я пришел, чтоб вам поведать,
Чтоб сказать такое слово:
Ведь красавица погибла, (…)
Погрузилась в волны моря,
В глубину морей обширных!»
Услыхала печальную весть мать Айно, горько старая зарыдала. Разлились ее слезы тремя ручьями, потекли тремя реками, рассыпались тремя водопадами. Встали среди водопадов три скалы, выросло на каждой скале по березке, прилетели на березки три кукушки.
Одна кукует: «Радость, радость!» — да вовек не будет радости старой матери. Другая кукует: «Свадьба, свадьба!» — да не с кем играть свадьбу мудрому Вяйнямейнену. Третья кукует: «Любовь, любовь!» — да не было любви у бедной Айно.
III. Сватовство Лемминкяйнена
Жил в зеленой Калевале со старухой-матерью молодой охотник, веселый Лемминкяйнен.
От матери знал он много вещих песен, знал немало колдовских заклинаний.
Задумал Лемминкяйнен жениться, захотел взять за себя красавицу из страны Похъёлы, младшую дочь злой старухи Лоухи.
Говорит Лемминкяйнену его мать: «Не езди, сынок, в далекую Похъёлу. Погибель поджидает там сильных, смерть стережет отважных. Похъёла — край холода и мрака, страна злых чародеев».
Отвечает матери веселый Лемминкяйнен: «Я и сам знаю много вещих песен, умею петь колдовские заклинанья. Нечего мне бояться чародеев Похъёлы, лучше пусть они меня боятся!» Нарядился Лемминкяйнен в праздничное платье, расчесал волосы густой щеткой, бросил щетку на лавку возле печки и сказал своей старой матери: «Если со мной приключится беда — закапает со щетки алая кровь».
Вот приехал веселый Лемминкяйнен в далекую Похъёлу, в страну холода и мрака, вошел в дом старухи Лоухи. Сидят в ее доме на лавках чародеи, на печи — колдуны, творят злые заклинанья.
Увидела Лемминкяйнена редкозубая Лоухи, всполошилась: «Как прошел ты через мой двор, что не почуял тебя дворовый пес, не забрехал косматый сторож?» Усмехнулся веселый Лемминкяйнен и ответил:
«Знай, что я сюда к вам прибыл
Не без знанья и искусства,
Не без мудрости и силы,
Не без отческих заклятий,
Не без дедовских познаний»
Стал Лемминкяйнен петь колдовские заклинания, заклял всех колдунов и чародеев, обратил их в серые камни, разбросал по бесплодным полям, по засохшим лесам, по безрыбным озерам. Не заклял Лемминкяйнен лишь одного дряхлого старика, бессильного и без всяких заклятий.
Говорит Лемминкяйнен редкозубой Лоухи: «Приехал я сватать твою младшую дочь, прекрасную Деву Похъёлы».
Отвечает редкозубая Лоухи: «Отдам я за тебя свою дочь, отдам мой полевой цветочек, если поймаешь ты быстроногого лося, что живет в дремучих лесах, во владениях злого духа Хийси».
Стал веселый Лемминкяйнен снаряжаться на охоту. Взял крепкий аркан, сделал быстрые лыжи, смазал их оленьим салом. Каждой лыже цена — лисья шкура, каждой палке — шкура выдры, кольцам на палках — по заячьей шкурке.
Встал Лемминкяйнен на лыжи, оттолкнулся палками — помчался быстрее ветра. Бежит он по лугам и болотам, по лесам и широким равнинам.
Достиг Лемминкяйнен владений Хийси, выследил быстроногого лося, пустился за ним в погоню. Вдруг сломалась у него одна лыжа, лопнул ремень на другой, обломились концы у палок. Потерял веселый Лемминкяйнен лося из виду.
Тогда запел молодой охотник заклинанье, стал просить помощи у Хозяйки леса:
«Леса чудная Хозяйка (…),
Пригони ты дичь к опушке,
К протянувшимся полянам,
Коль она бежать не хочет, (…)
От куста возьми ты хлыстик (…)
И гони скорее к месту,
С быстротой гони добычу.
К ожидающему мужу
По охотничьему следу!»
Услыхала Хозяйка леса заклинанье Лемминкяйнена, выгнала лося Хийси из чащи, пригнала к молодому охотнику. Накинул веселый Лемминкяйнен на лося аркан, отвел его к старухе Лоухи.
Говорит молодой охотник: «Я исполнил то, что ты велела. Теперь отдай, как обещала, мне в жены свою дочь, прекрасную Деву Похъёлы».
Отвечает злая Лоухи, говорит редкозубая старуха: «Отдам я за тебя свою дочь, отдам мою веселую птичку, если добудешь мне коня, что пасется на полянах злого духа Хийси».
Взял веселый Лемминкяйнен золотую уздечку и серебряный недоуздок, снова отправился во владения Хийси. Поднялся на высокую гору, видит — внизу у елей гуляет на воле чудесный конь. Дым валит у коня из ноздрей, с гривы струится пламя. Не знает Лемминкяйнен, как и подойти к такому коню. Стал он просить Владыку неба:
«Отвори ты свод небесный,
Твердь воздушную раскрой ты,
Напусти ты град железный,
Ты пошли куски железа».
Услыхал Владыка неба молодого охотника. Посыпался с неба железный град — поменьше конской головы, покрупнее человеческой.
Испугался конь Хийси железного града, сам побежал к Лемминкяйнену. Надел молодой охотник на коня золотую уздечку, надел серебряный недоуздок, вскочил к нему на спину, поскакал к старухе Лоухи.
Говорит ей Лемминкяйнен: «Привел я тебе коня злого духа Хийси. Теперь отдай за меня красавицу Похъёлы».
Отвечает редкозубая Лоухи: «Отдам я тебе свою дочь, отдам сладкую ягодку, если подстрелишь ты длинношеего лебедя, что живет в царстве смерти, плавает по черным водам подземной реки Туонелы».
Взял веселый Лемминкяйнен лук и стрелы, спустился в подземное царство, вышел на берег черного потока.
Сидит на берегу потока дряхлый старик — злой чародей, которого не заклял Лемминкяйнен, держит в руках ядовитую змею. Бросил чародей змею Лемминкяйнену в грудь — пронзила она его, словно копье: вошла в левую подмышку, вышла через правую лопатку.
Почувствовал веселый Лемминкяйнен свой смертный час, стал звать на помощь старую мать:
«Мать, ведь ты меня носила
И, трудяся, воспитала!
Ты узнать, родная, можешь,
Где теперь твой сын несчастный.
Ты приди сюда скорее,
Ты приди ко мне на помощь,
Чтоб избавить от несчастья,
Чтоб спасти меня от смерти».
Покинули Лемминкяйнена силы — столкнул его чародей в черные воды мрачной реки Туонелы, рассек его тело мечом на пять кусков.
И тут увидела мать Лемминкяйнена, что закапала со щетки алая кровь. Горестно зарыдала старуха. Покинула она свой дом, пошла по свету искать сына.
Медведицей продирается старая мать через лесные чащобы, волчицей бежит по болотам, выдрой переплывает реки Отбрасывает со своего пути тяжелые камни, руками раздвигает вековые деревья, хворостом засыпает зыбучие топи.
Спрашивает старуха у солнца: «Не видало ли ты моего милого сына, не знаешь ли, где мое золотое яблочко?» Отвечает солнце — «Лежит твой сын под землею, скрыли его черные воды реки Туонелы.» Побежала мать к кузнецу, просит его сковать железные грабли, чтобы зубья у них были по сто сажен, а рукоять — в тысячу.
Выковал кузнец такие грабли. Спустилась старая мать под землю, вошла по пояс в черные воды. Шарит граблями по дну реки Туонелы, и вдоль, и поперек, и наискось. Зацепила тело Лемминкяйнена, вытащила на берег.
Разрублено тело на пять кусков. Стала мать складывать кусок с куском, связывать жилку с жилкой.
Окончила старуха свою работу — лежит Лемминкяйнен, словно живой. Стала мать думать, где добыть целебное зелье, чтобы вернуть жизнь в тело сына, чтобы заговорил веселый Лемминкяйнен, чтобы открылись его уста для песен.
Закаркал на осине черный ворон
«Кто погиб, тот жить не будет. (.)
Брось его в поток обратно,
Пусть он там трескою станет,
Пусть в кита он обратится!»
Отмахнулась старая мать от черного ворона, позвала золотую пчелку, ласково ей сказала: «Пчелка — цветов хозяйка, золотая маленькая птичка! Лети, хлопотунья, на небо, принеси небесного меда!» Полетела пчелка на небо, поднялась выше жаркого солнца, задела крылом ясный месяц, коснулась лапками семизвездной Медведицы, обмакнула крылья в котел с небесным медом, поспешила назад, на берег черного потока.
Собрала старая мать с крыльев пчелки небесный мед, смазала им тело сына.
Пробудился веселый Лемминкяйнен от смертного сна, говорит: «Долог же и глубок был мой сон!» Заплакала от радости старая мать, стала спрашивать Лемминкяйнена, зачем отправился он под землю, что искал на берегу черного потока.
Рассказал Лемминкяйнен, что хотел подстрелить длинношеего лебедя для редкозубой старухи Лоухи, чтобы получить в жены ее младшую дочь — прекрасную Деву Похъелы.
Говорит Лемминкяйнену старая мать:
«Пусть плывет тот лебедь с миром,
Пусть живут в покое утки
В черном Туйнелы потоке».
Мать и сын вышли из подземного мрака — и вернулись в зеленую Калевалу.
IV. Волшебная мельница Сампо
Ехал Вяйнямейнен на коне по берегу моря, а за скалой поджидал его дерзкий Ёукахайнен. Натянул Ёукахайнен свой пестрый лук, пустил стрелу. Хотел попасть в Вяйнямейнена, а попал в его коня. Подкосились у коня ноги, упал Вяйнямейнен в море.
Восемь дней носило его по волнам, словно еловую ветку, и вынесло на каменистый мыс в северной стране, в холодной Похъёле. Далеко зеленая Калевала! Не найти туда ни дороги, ни тропинки! Стал Вяйнямейнен стенать и громко сетовать:
«Горе бедному мне мужу,
Горе мне, несчастья сыну!
Землю я свою оставил,
Из родной страны ушел я,
Чтоб теперь под вольным небом
Здесь блуждать и дни и ночи».
Услыхала его стенания старуха Лоухи, злая владычица холодной Похъёлы, спустила на море лодку, сама села на весла, поплыла к каменистому мысу. Увидела Лоухи Вяйнямейнена, узнала вещего песнопевца, привезла его в свой дом, приняла с великим почетом.
Говорит Лоухи Вяйнямейнену: «Оставайся навсегда в холодной Похъёле! Вдоволь у нас здесь семги, нет недостатка в свинине».
Отвечает старухе мудрый Вяйнямейнен:
«Тяжело человеку на чужбине.
Лучше лаптем воду черпать
У себя в родной сторонке,
Чем в стране чужой, далекой
Мед — сосудом драгоценным».
Спрашивает тогда Лоухи: «А что ты мне дашь, если помогу я тебе вернуться в зеленую Калевалу?» Отвечает Вяйнямейнен: «Хочешь — шапку золота и шапку серебра?» Усмехнулась владычица Похъёлы: «Золото годится только детям на игрушки, серебро — на украшение конской сбруи. А можешь ли ты выковать Сампо — чудесную мельницу с пестрой крышкой, чтоб сыпалась из-под одного жернова мука без меры, из-под другого — вдоволь соли, из-под третьего — без счету денег?» Говорит Вяйнямейнен: «Несковать мне мельницы Сампо, незнаю я, как сделать пеструю крышку. Но есть в зеленой Калевале кузнец Ильмаринен — вековечный кователь. В давние времена сковал он небесный свод, да так, что не видно следов от клещей — уж, верно, выкует он и Сампо».
Говорит старуха Лоухи: «Если и впрямь выкует он мне Сампо, то отдам я ему в жены свою младшую дочь, украшение земли и моря, прекрасную Деву Похъёлы. Отправляйся в зеленую Калевалу, пришли в Похъёлу кузнеца Ильмаринена».
Вывела она из конюшни гнедого коня, запрягла его в сани. Сел Вяйнямейнен в сани — поскакал конь быстрее ветра, помчался в зеленую Калевалу, лишь поскрипывают полозья да потрескивает березовая дуга.
Остановился Вяйнямейнен возле кузницы. Горит в кузнице огонь, стучит молотом Ильмаринен — работает вековечный кователь.
Говорит кузнецу Вяйнямейнен: «Обещал я старухе Лоухи, владычице холодной Похъёлы, что выкуешь ты для нее Сампо. За это отдаст она тебе в жены свою младшую дочь, украшение земли и моря».
Ильмаринен отправился вхолодную Похъёлу. Увидела его старуха, побежала к дочери и говорит:
«Дочь моя, что всех моложе,
Всех детей моих прекрасней!
Нарядись получше нынче,
Выйди в платье понарядней,
Ты навесь прекрасный жемчуг,
Грудь укрась как можно краше,
Шею ты укрась поярче.(…)
Ведь кузнец-то вековечный,
Знаменитый Ильмаринен,
Прибыл выковать нам Сампо,
Крышку пеструю устроить».
Говорит Ильмаринен старухе: «Укажи мне место для работы».
Нет в холодной Похъёле кузницы, нет ни наковальни, ни горна, ни мехов, ни кузнечного молота. Но только малодушный отступает от задуманного дела! Нашел Ильмаринен плоский валун, построил на нем кузницу, поставил наковальню, сделал молот и мехи, развел в горне огонь и принялся за работу. Призвал вековечный кователь себе в помощники четыре ветра — северный и южный, западный и восточный. Раздувают ветры в горне огонь.
Из окошка вьется пламя, Из дверей несутся искры, К небу мчится туча гари, Дым смешался с облаками.
Три летних дня и три ночи работал Ильмаринен — и выковал чудесную мельницу Сампо, потекли рекой мука и соль, и золотые монеты.
Схватила старуха Лоухи Сампо, спрятала в недрах медного утеса, заперла девятью железными замками.
Говорит Ильмаринен владычице Похъёлы: «Теперь отдай мне в жены свою дочь, украшение земли и моря!» Ничего не отвечает злая Лоухи, отводит глаза редкозубая старуха, молча подносит Ильмаринену кружку сладкого меда.
Говорит Ильмаринен: «Ни к чему не притронусь в этом доме, пока не увижу свою невесту!» Отвечает редкозубая Лоухи: «Недостаточно ты потрудился, чтобы получить в жены мою дочь, прекрасную Деву Похъёлы, украшение земли и моря».
Задала злая Лоухи Ильмаринену три задачи: велела вспахать змеиное поле, привести из подземного царства косматого медведя и седого волка, изловить в Туонеле — реке смерти — жирную щуку.
Узнала об этом прекрасная Дева Похъёлы решила помочь Ильмаринену. По ее совету выковал он золотой плуг с серебряным наконечником — и вспахал им змеиное поле; сделал железную цепь и узду из булата — привел медведя и волка; изготовил медного орла — выловил орел щуку из реки Туонелы.
Нет больше у старухи Лоухи отговорок, стала она готовиться к свадьбе. Наготовила угощения, наварила пива, созвала гостей со всей Похъёлы, со всей Калевалы.
Весело идет свадебный пир. Гости пьют, едят, да только не хватает на пиру песен. Встал со своего места мудрый Вяйнямейнен, поднял кружку пенного пива и сказал:
«Пиво, доблестный напиток!
Да не пьют тебя в молчанье!
Дай мужам охоту к песне,
Золотым устам — к напеву!»
Спрашивает Вяйнямейнен: «Кто из молодых или из старых, или из достигших середины жизни протянет мне свои руки, споет со мной веселую песню?» Молчат молодые, молчат достигшие середины жизни.
Лежал на печке столетний старик. Говорит он: «В прежние годы спел бы я с тобой, мудрый Вяйнямейнен. Был я когда-то отменным певцом. Текли мои песни, как реки, бежали, как сани по снегу, летели, словно парусные лодки. А теперь надорвался мой голос, стал подобен скрипучему дереву зимой, лодке на сухих камнях, саням на шершавом песке».
Говорит тогда Вяйнямейнен: «Коли некому спеть со мной вместе — буду петь один».
И запел тут Вяйнямейнен,
Пел он вечеру на радость,
Чтобы женщины смеялись,
Чтоб мужчины веселились,
Чтобы слушали, дивились
Вяйнямейнена напевам,
И дивились те, кто слушал,
Слух ничем не отвлекая.
Закончился свадебный пир, стала невеста прощаться с родным домом:
«Ты прощай, мое жилище,
Ты, с своей дощатой крышей, (…)
Ты прощай, мой двор широкий,
Двор, рябиною поросший, (…)
Вы прощайте, берег моря,
Берег моря, край поляны,
Вы, все сосны на пригорке,
По дубравам все деревья,
Ты, черемуха у дома,
Можжевельник у потока,
Вы, все ягодки на поле,
Стебли ягодок и травок,
И кусточки, корни елей,
Листья ольх, кора березы!»
Усадил жених невесту в расписные сани, хлестнул жемчужным кнутом резвого коня, зазвенели под березовой дугой колокольчики, будто запели серебряные дрозды, будто закуковали золотые кукушки.
Увез Ильмаринен прекрасную Деву Похъёлы в зеленую Калевалу.
Прошел год, и другой, и третий. Случился в зеленой Калевале неурожай, не стало хватать людям хлеба.
А в холодной Похъёле в недрах медного утеса за девятью железными замками день и ночь мелет чудесная мельница Сампо, сыплются из-под жерновов мука, и соль, и золотые монеты.
Говорит мудрый Вяйнямейнен вековечному кователю Ильмаринену: «Поедем в холодную Похъёлу, заставим злую Лоухи поделиться своим богатством. Пусть чудесная мельница Сампо потрудится и для зеленой Калевалы».
Снарядили они быстроходную ладью, поплыли по морю на север. Ильмаринен сидит на веслах, Вяйнямейнен правит рулем.
Ловил с крутого берега рыбу веселый Лемминкяйнен. Увидел он ладью, разглядел Ильмаринена на веслах, Вяйнямейнена у руля, громко крикнул: «Привет вам, герои Калевалы! Далеко ли держите путь?» Отвечает мудрый Вяйнямейнен:
«Едем прямо мы на север,
Против сильного теченья,
По волнам, покрытым пеной:
Мы себе добудем Сампо,
Крышку пеструю захватим
В скалах Похъёлы туманной,
В недрах медного утеса».
Говорит веселый Лемминкяйнен: «Возьмите с собой и меня. Неокажусья лишним, если придется вступить в бой с воинами холодной Похъёлы».
Подвел Вяйнямейнен ладью к берегу, спрыгнул к ним веселый Лемминкяйнен.
Вот прибыли герои Калевалы в холодную Похъёлу. Спрашивает их старуха Лоухи: «Что привело вас сюда? О чем хотите вы вести разговор?» Отвечает мудрый Вяйнямейнен: «Разговор наш будет о чудесной мельнице Сампо. Хотим мы разделить ее дары так, чтобы всем хватило».
Засмеялась редкозубая Лоухи:
«Меж тремя не делят белку
И не делят куропатку.
Хорошо вертеться Сампо
И шуметь здесь пестрой крышкой
В глыбе Похъёлы скалистой,
В недрах медного утеса,
Хорошо мне быть владыкой,
Обладательницей Сампо».
Говорит веселый Лемминкяйнен: «Если ты не хочешь с нами поделиться, то мы силою захватим Сампо, увезем к себе в Калевалу».
Разозлилась владычица Похъёлы, кликнула грозный клич, явились перед ней воины, обернули свои мечи против героев Калевалы.
Тогда мудрый Вяйнямейнен начал петь заклинанья, и погрузились воины Похъёлы в глубокий сон, заснула и старуха Лоухи.
Пришли герои Калевалы к медному утесу, Ильмаринен сбил железные запоры. Обхватил Лемминкяйнен Сампо, да не смог сдвинуть с места: пустила чудесная мельница в землю три корня, каждый длиной в девять сажен.
Пасся неподалеку на лугу пестрый бык. Могучие у быка ноги, крепкие сухожилья. Запрягли герои Калевалы быка в плуг, опахали Сампо кругом, подрезали глубокие корни. Отнесли чудесную мельницу в свою ладью и пустились в обратный путь.
Летит ладья, словно лебедь, подгоняет ее попутный ветер, помогают ей морские волны.
Говорит Лемминкяйнен: «Отчего бы нам не спеть веселую песню? Ведь захватили мы Сампо и плывем домой, в зеленую Калевалу!» Отвечаетмудрый Вяйнямейнен: «Не настало еще время для песен. Будем петь тогда, когда высадимся на родном берегу».
Не послушался веселый Лемминкяйнен мудрого Вяинямейнена, запел во весь голос. Громкий у веселого Лемминкяйнена голос, да неблагозвучный. Разнеслось его пенье на шесть деревень, улетело за семь морей.
За седьмым морем стоял на одной ноге журавль — считал пальцы на другой. Услыхал он, как поет Лемминкяйнен, закричал со страху и полетел на север, в холодную страну Похъёлу.
От журавлиного крика пробудилась старуха Лоухи, проснулись ее воины.
Бросилась Лоухи смотреть, на месте ли ее богатства. По-прежнему стоит в хлеву скотина, не стало меньше зерна в амбарах — только нету в недрах медного утеса чудесной мельницы Сампо.
Заголосила старуха: «Горе мне несчастной!» Снарядила Лоухи большой корабль, посадила на него сотню воинов с мечами, тысячу- с луками, пустилась в погоню за героями Калевалы.
Говорит Вяйнямейнен веселому Лемминкяйнену:
«Ты взойди наверх, на мачту,
Влезь на парусные стеньги!
Посмотри вперед на воздух,
Посмотри назад на небо -
Ясны ль воздуха границы,
Все ли ясны иль туманны?»
Взобрался веселый Лемминкяйнен на высокую мачту, кричит сверху:
«Впереди небо ясное, а сзади нагоняет нас черная туча!» Говорит мудрый Вяйнямейнен: «Посмотри получше — вправду ли это туча?» Пригляделся Лемминкяйнен и отвечает: «Нет, это не туча, а остров, поросший темным лесом. Сидят там соколы на осинах, глухари на березах».
Снова говорит Вяйнямейнен: «Посмотри еще получше — вправду ли это остров?» Пригляделся Лемминкяйнен получше — и закричал: «Нагоняет нас большой корабль в сотню весел! Плывут на нем сто воинов с мечами, тысяча с луками!» Велел Вяйнямейнен приналечь на весла. Стучат весла в уключинах, кипит вода вокруг ладьи, клубится морская пена. Трещит сосновая ладья, кричит, как лебедь, ревет, как тюлень.
Вытащил мудрый Вяйнямейнен из мешочка с трутом кремень, бросил в воду позади кормы. Превратился кремень в подводный утес. Налетел на утес корабль старухи Лоухи — и разбился.
Обернулась тогда владычица Похъёлы орлицей. Посадила себе на крылья тысячу воинов с луками, на хвост — сто воинов с мечами, взмыла в небо. Одним крылом задевает морские волны, другим — небесные тучи.
Настигла орлица ладью героев Калевалы, схватила железными когтями чудесную Сампо.
Вытащил Вяйнямейнен из воды дубовый руль, которым направлял он ход ладьи, и ударил по железным когтям Лоухи.
Выронила Лоухи Сампо, упала чудесная мельница в море, разбилась на тысячу осколков.
Зарыдала владычица Похъёлы:
«Власть моя отныне гибнет,
И могущество слабеет:
Под водой мое богатство,
В глубине у моря — Сампо».
Громко стеная, улетела старуха Лоухи в свою холодную страну.
А осколки волшебной мельницы Сампо волны принесли к берегам Калевалы. Выловил их из воды мудрый Вяйнямейнен, закопал в калевальскую землю.
С той поры изобильны стали ее поля, навсегда поселились в зеленой Калевале довольство и счастье.
_________________ Мой девиз: один против всех, и всем несдобровать...
Найден онлайн текст книги Felix Guirand, "Всемирная мифология" на английском языке:
Цитата:
FINNO-UGRIC MYTHOLOGY
INTRODUCTION
The Finno-Ugric race comprises a considerable number of tribes and peoples who speak different
dialects descended from the same parent language. They live not in compact masses but in
isolated groups, surrounded on all sides by powerful neighbours of other races.
They can be divided into four principal groups: the Ugrian, to whom belong the Voguls and the
Ostyaks, established in Western Siberia, and the Magyars who came from the same region; the
Permian group which includes the Zyrians, the Votyaks and the Permyaks who live in the
provinces of Vyatka and Perm in Russia; the Cheremis-Mordvin with the Cheremis on the left
bank of the upper Volga and the Mordvins on the middle Volga; and finally the Western group,
represented by the Finns, the Karelians, the Esthonians and the Livonians on the one hand, and
the Lapps on the other.
Scattered and separated from each other the Finno-Ugric peoples have been subjected to various
influences: Iranian, Slav, Scandinavian. Their religious evolution has also been extremely varied:
the Magyars became one of the chief ramparts of Catholicism; the Finns of Finland and the
Esthonians a bulwark of the Lutheran church. The Finno-Ugrians of Russia were largely converted
to Orthodoxy
with a minority who embraced Islam - though both long kept survivals of their ancient pagan
beliefs, survivals which were particularly strong among the Finno-Ugrians of Asia.
With the aid of such survivals and by comparing them with the important evidence furnished by
the great mythic epic of the Finnish West - the Kalevala - one can draw a reasonably complete
picture of the mythology and ancient religious beliefs of the Finno-Ugric peoples.
THE KALEVALA
In about 1828 the Finnish scholar Lonnrot conceived the idea of gathering together the popular
songs of ancient Finland. He then began to travel the country, visiting the humblest villages where
he collected a considerable quantity of songs or runot (runes) which had been handed down by
generation after generation of peasants. By patient comparison and arrangement he combined all
these songs into a heroic epic which he entitled the Kalevala.
When the poem appeared in 1835 it contained about twelve thousand verses. By successive
additions it continued to grow and in the definitive edition of 1849 there were twenty-two
thousand eight hundred verses.
The subject of the epic is the struggle between Kalevala - which
according to the usually authorised interpretation signifies the 'Fatherland of Heroes' - and Pohja
or Pohjola, the 'back country' -Northern Finland or Lapland.
The chief hero of the Kalevala is Vainamoinen, son of the Virgin of the Air. The beginning of the
poem describes his miraculous birth. He clears the ground and sows it. He triumphs over
Joukahainen the Laplander, whose sister Aino he plans to marry. But Aino throws herself into the
sea and Vainamoinen. having escaped Joukahainen's ambushes, goes to search for a bride among
the daughters of Pohja. Louhi, protectress of Pohja, promises him the hand of her own daughter if
he can forge the sampo - a mysterious talisman which cannot be precisely identified for her.
Vainamoinen confides this task to the smith Ilmarinen; but the daughter of Louhi prefers the smith
to the hero and the wedding of the young couple is celebrated with great splendour.
Now a new character appears, Lemminkainen. He is a cheerful youth, a great seducer of girls,
quarrelsome and turbulent. He too has come to the land of Pohja in search of a wife. He has even
perished in the course of the voyage and all his mother's skill in magic was needed to recall him to
life. Furious at not having been invited to the wedding of Louhi's daughter, Lemminkainen
undertakes an expedition against Pohja. He kills the great chief of the family, but has to flee from
the wrath of the people of Pohja who burn his house and devastate his fields. In vain does he
attempt a new expedition. Louhi's magic power triumphs over his courage.
Meanwhile Ilmarinen is stricken with grief at the loss of his wife, devoured by the bears of
Kullervo, the spirit of evil. He returns to Pohja to ask for Louhi's second daughter in marriage.
When he does not obtain the mother's consent he carries off the girl. But she takes advantage of a
time when he is asleep to give herself to another man. Her husband then changes her into a
seagull.
When Ilmarinen returns to Kalevala he tells Vainamoinen about the prosperity which the sampo
has brought to the land of Pohja. The two heroes thereupon make plans to go and seize the
precious talisman. Lemminkainen joins them. On the way their ship runs into an enormous pike
from whose bones Vainamoinen fashions a wondrous kantete, a sort of five-stringed dulcimer.
After having
lulled his adversaries to sleep with the sounds of this instrument Vainamoinen takes possession of
the sampo; but an untimely song sung by Lemminkainen awakens the people of Pohja. Louhi
rouses a horrifying tempest in the course of which the kantele is carried away by the waves and
the sampo is broken. Vainamoinen is able to rescue only its scattered fragments. This, however, is
sufficient to assure the prosperity of the land of Kalevala. Louhi is enraged and unleashes a series
of scourges against Kalevala. She goes as far as to shut up the sun and the moon in a cavern; but in
the end Vainamoinen triumphs. Then, deciding that his mission has been completed, he embarks
alone in a ship he has built and, carried by the waves, he disappears forever on the boundless sea.
From this tissue of legends which embrace, at times rather obscurely, the traditions and
aspirations of the Finnish race, one thing at least stands out clearly: the richness and originality of
the mythological element. Hence it is only necessary to turn the pages of the Kalevala in order to
reconstruct the Finnish pantheon, together with the beliefs and practices connected with it.
MAGIC AND SHAMANISM
Beauvoir, in his study of magic among the Finns, wrote: All people who have been able to get to
know the Finns have regarded them as masters in the occult sciences and, leaving national pride
aside, have proclaimed their superiority. Norwegian kings in the Middle Ages forbade people to
give credence to Finnish beliefs and prohibited voyages to Finnmark in order to consult
magicians.'
Magic, indeed, was the basis of the primitive religion of the Finno-Ugric peoples.
In the sixteenth and seventeenth centuries the Swedish authorities searched for and confiscated
the Laplander's 'magic drums' - or quodbas - to the sound of which Lappish sorcerers chanted
their sacred exorcisms. Among the Finno-Ugrians of Siberia magic drums were still used at the
end of the nineteenth century and even at the beginning of the twentieth by the priest-conjurers
known as Shamans. Shamanism is distinguished from other religions by the power that man or
rather certain men particularly endowed, the Shamans, exercise over nature or over the divine or
demonic beings who represent and govern nature. Among Finnish peoples magic made its
influence felt throughout all aspects of material and intellectual life. If the magic drum which is
still found among the Ostyaks of Siberia has under Christian influence fallen into disuse among
the Finns of Finland, their popular poetry remains thoroughly impregnated with the spirit of
Shamanistic magic. The Kalevala is thus in the first place a magic poem which not only abounds in
scenes of magic, in conjurations and incantations, but offers a complete repertory of spells by
which the Finns claimed to exert power over men, animals, inanimate beings and, in general, over
all the forces of nature.
This power, of course, was not conferred upon everyone, but remained the privilege of certain
beings especially favoured or gifted.
Magic in the Kalevala. The great future pre-ordained for the imperturbable Vainamoinen was
foreboded by the amazing circumstances of his birth. 'He passed thirty summers and as many
winters in his mother's womb; he reflected, he meditated how to live, how to exist in this sombre
hiding-place. ... And he cried out: "Break my bonds, O Moon! Sun, deliver me! And thou, radiant
Great Bear, teach the hero how to pass through these unknown gates!" But the Moon did not break
his bonds, nor did the Sun deliver him. Then Vainamoinen grew bored with his existence. He
knocked loudly at the fortress gate with the finger which has no name (namely the ring-finger). He
forced the wall of bone with his left big toe and he dragged himself by the fingernails across the
threshold and on his knees issued from the vestibule.'
As for the debonair Lemminkainen his mother had bathed him, when he was a little baby, three
times in the course of one summer night, and nine times one night in autumn, so that he should
become a scholar and a magician in every way, a singer in the house and in the world a man of
ability.
When Lemminkainen tried to slay the swan of Tuoni, the infernal river, and perished for his
temerity because he had not learned the magic words which gave protection against the bite of
serpents: and when his body was torn to pieces by the son of Tuoni and scattered in the waters of
the black river, Lemminkainen's mother with
her magic arts succeeded in restoring him to life. She fished out the pathetic shreds, 'fitted flesh to
flesh, bone to bone, joints to joints, and veins to veins', then she invoked the aid of the goddess of
veins, Suonetar, and with her assistance gave her son life once more. But he was unable to speak.
The mother magician then called upon Mehilainen, the bee, asking him to go and search beyond
the ninth heaven for a wondrous balm which Jumala himself used. When she received the balm
she applied it to the exhausted hero's wounds. He awoke from his dreams, he rose and he said:
'I've slept fora long time.'
It was less with the strength of their arms than with the power of their incantations that the heroes
fought each other.
When the rash Joukahainen, 'the thin son of Lapland', came to challenge Vainamoinen he called all
his knowledge to his assistance. Vainamoinen listened to him impassively and then sang in his
turn. And 'behold, the swamps roared and the earth trembled and the copper mountains swayed
and the thick boulders were shattered. .. He overwhelmed young Joukahainen with his spells, he
changed his sleigh into a withered shrub, his pearl-handled whip into a seaside reed, his horse
with its starred forehead into a rock of the cataracts. . .Then he hoaxed young Joukahainen
himself; he threw him waist-deep into a swamp, into a meadow as deep as his loins,
into a patch of briars up to his ears...' To escape from this tight corner Joukahainen had to promise
his conqueror the hand of his sister Aino. Later on he attempted to avenge himself by letting fly an
arrow at Vainamoinen; but he only hit Vainamoinen's horse and the hero, thrown into the sea, was
pulled out again by an eagle.
It was above all the land of the North, Lapland, which was celebrated for its magic singers and
enchanters. We learn from the Kalevala that when the light-hearted Lemminkainen went to the
house of Louhi he saw that it was full of tjetajat (wizards), powerful magicians, learned
soothsayers, skilled sorcerers. All were singing Lappish runot (runes) and shouting out the songs
of Hiisi - the god of evil. The cheerful Lemminkainen entered the house and 'began to shout his
own savage runes and to display his own great powers of wizardry. Fire spurted from his leather
tunic, flame shot from his eyes. He laughed at the proud men, he dispersed them on all sides, into
waste lands, fields where nothing grew, swamps where there were no fish. He laughed at the
warriors with their swords, the heroes with their weapons. He laughed at the old, laughed at the
young. . .'
Like men, animals too were submitted to the power of the magicians. When she sent her cattle to
pasture, the wife of Ilmarinen, the smith, did not forget to invoke all the divine powers in order to
assure the protection of the herd. She also conjured the bear whom she flattered with soft words.
'O handsome Otso, man of the woods, with feet running with honey, let us make a pact, a peace
treaty for our lifetime. Swear to me not to attack my crooked-legged givers of wool.' In the same
episode the shepherd Kullervo, wishing to avenge himself on his mistress for her cruelty, changes
the cows into bears and wolves, and the wicked wife of Ilmarinen is devoured by her own cattle.
Magic powers also affected the elements. To triumph over Lemminkainen the Lady of Pohjola,
Louhi, unleashed the Cold. 'O Cold, my gentle son, go where I bid thee. See that the audacious
one's ship is held fast in the ice.' And the Cold set about submitting the sea to its power: on the
first night he attacked the gulfs and lakes; on the following night he displayed terrible violence:
the ice rose by an ell. He also thought of seizing the great hero and freezing him; but
Lemminkainen quickly got the better of him, for he knew efficacious words, he understood the
'origins' of the Cold.
It is, in fact, rather curious that one of the chief magic formulas in the Kalevala consists of retracing
the origin of the things over which one wishes to have a hold. It is only thus that one can
subjugate them.
Vainamoinen one day accidentally wounded himself in the knee with his axe. He went to consult
an old man who was a celebrated healer. But the healer could do nothing until he was told the
origin of the Iron, which he did not know.
The magic element influenced all work, even the most pedestrian. Every time that a man, in work,
had to deal with matter he must, in order to deal with it successfully, know the formula. When
Vainamoinen was building his ship 'he would sing a song, a powerful song, to each part that he
constructed. But when it was time to join planks together three words suddenly failed him.' From
that moment it was impossible to finish the ship. Vainamoinen then set about searching for the
magic words. He even descended into the underworld to find them, and finally, on the advice of a
shepherd, he visited the giant Antero Vipunen. He found him 'lying under the earth with his
songs, stretched out on the ground with his magic words. The poplar was growing from his
shoulders, the birch from his temples, the alder from his cheeks, the willow from his beard, the fir
from his forehead, the wild pine between his teeth.' After having felled all these trees
Vainamoinen plunged his iron-clad staff into the giant's throat. The giant then opened his mouth
and between his jaws swallowed up the hero and his sword. But 'Vainamoinen turned himself
into a blacksmith. From his shirt he made a forge, from his shirt-sleeves and his fur-lined coat he
made bellows, from his knee an anvil, from his elbow a hammer. And he began to strike mighty
blows in the belly of the prodigious giant.' To Vipunen's imprecations Vainamoinen retorted: 'I
shall sink my anvil farther into the flesh of your heart, I shall install my forge in a deeper place
until I have heard the words, until I have learned from you the magic words.' Vipunen had to give
in. 'He opened the coffer full of words, the coffer full of songs, in order to sing the efficacious
words, the profound words of the origin..." Vainamoinen, having thus torn the magic chants from
their cavern,
returned to his ship which by the power of words alone was finished without the aid of an axe.
It was also magic which was the basis of the work of the smith Ilmarinen, the unceasing beater of
iron. Nothing is more characteristic than the fashioning of the mysterious sampo which Ilmarinen
undertook to forge 'with the point of a swan's feathers, the milk of a sterile cow, a small grain of
barley and the fine wool of a fecund ewe'.
After having set up his forge on a thick block of stone in the mountains which bordered the fields
of Pohja, he lighted the fire, threw in the basic materials and called upon serfs to fan the fire and
strong men to work. Every day he leaned over the furnace to
see what the fire had produced. There appeared in succession a golden bow, a red ship, a heifer
with golden horns, a plough with a golden ploughshare and a silver handle. But the smith broke
all these objects. Finally, as he leaned again over the furnace, he saw that the sampo had been
created.
THE GODS OF THE KALEVALA
Confining ourselves to the Kalevala alone we find Finno-Ugric mythology rich in its number of
divinities. The Swedish scholar Castren listed them in his Nordiska Resor ('Nordic Travels') which
has been utilised in what follows.
The Celestial Gods. At the head of the Finno-Ugric pantheon stands Jumala, the supreme god, the
creator. He is a semi-abstract entity whose sacred tree was the oak. His name is related to a word
which signifies twilight, dusk, and it is probable that Jumala was originally a god of the sky.
Without completely disappearing Jumala was later replaced by another supreme god, Ukko,
whose personality is a little less vague. Ukko was the 'ancient father who reigns in the heavens'.
He was the god of the sky and the air. It was he who supported the world, who gathered the
clouds and made the rain fall. He was invoked only when all the other gods had been called on in
vain. Ukko's wife was Akka, who was also called Rauni from the Finnish word for the mountain
ash which was sacred to her. The other celestial powers were Paiva, the Sun; Kuu, the Moon;
Otava, the Great Bear; and above all lima, divinity of the air, whose daughter Luonnotar,
Vainamoinen's own mother, was closely connected with the myth of creation.
The Birth of the World. The Kalevala recounts how Luonnotar -whose name means Daughter of
Nature - grew weary of her sterile virginity and her lonely existence in the midst of the celestial
regions, and let herself fall into the sea and float on the white crests of the waves. Tossed by the
waves 'the breath of the wind caressed her bosom and the sea made her fertile'. For seven
centuries she thus floated without being able to find a resting place. She was lamenting this fact
when an eagle - or a duck - appeared. He too was searching the vast sea for a place to build his
nest. Perceiving Luonnotar's knee which emerged from the water he built his nest on it and
deposited his eggs which he sat on for three days. 'Then the daughter of lima felt scorching heat
on her skin; she bent her kree violently and the eggs rolled into the abyss. They were not,
however, lost in the slime: their remains were changed into beautiful and excellent things. From
the lower part of the eggs was formed the earth, mother of all creatures. From their upper part the
sublime heavens were formed. Their yolks became the yellow radiant sun, their whites the
gleaming moon. Their spotted fragments were the stars, and their black fragments the clouds in
the air.' Finally Luonnotar completed the work of creation by causing promontories to spring up,
flattening the shores and digging out gulfs. 'Already islands were emerging from the waves;
pillars of air rose on their base. The earth, born of a word, displayed its solid mass. . .'
Divinities of the Earth and Waters. Among the divinities of the earth, which was personified by
the Mother of Mannu, may be mentioned the Mother of Metsola, who personified the forest;
Pellervoinen, the protective god of fields, lord of trees and plants; Tapio, 'of the dark beard, the fir
bonnet and moss cloak', who with his wife Mielikki, his son Nyyrikki and his daughter Tuulikki,
represented the deities of the woods, invoked by the ancient Finns in order to assure the
abundance of game.
The chief water-god was Ahto or Ahti. With his wife Vellamo and his daughters he lived 'at the far
end of the cloudy headland, under the deep waves, in the midst of the black slime, in the heart of a
thick cliff.' It may be remarked that Lemminkainen bore the epithet Ahti, which suggests that the
god and the hero were but one and the same person. Ahti was surrounded by the genii of the
waters, generally harmful, such as Vetehinen, who was perhaps derived from the Slavonic
Vodyanoi, and Tursas, a genie of monstrous aspect who, in the Kalevala, rises from the bottom of
the sea to set fire to the grass cut by the virgins of the billows.
The terrestrial world was also peopled by evil spirits. There were, for instance, Lempo, Paha and
Hiisi, whom the Kalevala describes as uniting their forces to direct the axe which Vainamoinen
holds
The forging of the Sampo. by A. Gallen-Kallela. Atencum, Helsinki.
against his own knee. 'Hiisi made the handle shake, Lempo turned the cutting edge towards him,
Paha misdirected the blow. The axe then split the hero's knee. Lempo plunged it into his flesh,
Hiisi pushed it through his veins and the blood began to flow.'
The Underworld of the Kalevala. The idea of the afterworld as a place of punishment is not found
in Finno-Ugric mythology. In the Kalevala the infernal region, or rather the kingdom of the dead,
has the appearance of a land darker than other lands, though in it the sun shines and forests grow.
The entrance to Tuonela, the land of Tuoni, or to Manala, the land of Mana - names of the Finnish
underworld - was protected by a river with black billows. It required a long march to reach it: a
week through thickets, another week through woods, and a third week through deep forests. Woe
to
those who attempted to penetrate this accursed territory! 'Many enter Manala, but very few come
out again.' Lemminkainen, to satisfy the demands of Louhi, ventured as far as the banks of the
black river in order to shoot with his arrow the beautiful bird of Tuoni, the long-necked swan. But
he was thrown into the depths of the river and his body, torn to pieces by the bloodstained son of
Tuoni, was dispersed in the funereal waves of Manala.
Only Vainamoinen escaped unscathed from this perilous expedition. He had come to the land of
Tuonela in the hope of finding there the magic words which he needed in order to finish the
building of his ship. When he arrived at the river's edge he perceived Tuoni's daughters. They
were short of stature and stunted of body and they were busy washing their old rags in the low
waters of the Manala. By insisting, he succeeded in being taken to the other bank of the
i rum a Lapp snaman s uruni.
river, to the isle of Manala, the land of the dead. There he was received by Tuonetar, the queen of
Tuonela, who politely offered him beer in a pot swarming with frogs and worms, but informed
him that he would never leave the place. And, while Vainamoinen slept, Tuoni's crooked-fingered
son threw across the river a net with iron mesh a thousand fathoms long in order to detain the
hero for the rest of his life. But Vainamoinen, suddenly changing his form, dived into the water
and 'glided like a steel serpent, like a viper, across the billows of Tuonela, and through the net of
Tuoni'.
Over the land of Tuonela reigned Tuoni and his wife Tuonetar. Their daughters were divinities of
suffering: notably Kipu-Tytto, goddess of illness, and Loviatar, 'the most despicable of Tuoni's
daughters, source of all evil, origin of a thousand scourges. Her face was black and her skin was a
horrible sight.' By her union with the Wind she gave birth to nine monsters: Pleurisy, Colic, Gout,
Phthisis, Ulcers, Scabies, Canker, Plague and 'a fatal spirit, a creature eaten up with envy' who was
not given a name. Among the goddesses of pain and disease there was also Kivutar and Vammatar.
As for Death, she was personified by Kalma who reigned over the graves. It should be
pointed out that in Finnish the word kalma means 'the odour of a corpse'. On the threshold of the
abode of Kalma stood the monster Surma, personification of fatal destiny or of violent death, who
was ever ready to seize in his murderous teeth and swallow in his vast gullet the imprudent man
who came within reach of his fangs.
on d urum. i^app ui uin ucsigii.
Mythological Value of the Kalevala. Such was the world of the gods as the Kalevala reveals it. It is
as well to remember, however, that the poem is a collection of popular songs, no doubt primitive
in their inspiration, but collected at a late date, so that some of them show signs of foreign
influence. The Kalevala must not, then, be regarded as an exact reflection of the basic beliefs of the
Finno-Ugric race. And even if it were, the pantheon as depicted in the Kalevala in no way
resembles the Olympus of the Greeks. It is therefore excessively rash to make comparisons such
as, for example, that attempted by George Kahlbaum who assimilated Ihnarinen, 'the eternal
hammerer of iron' with Hephaestus, and the sampo with Pandora's Box. Actually the divinities of
the Kalevala are only vaguely sketched and even the relationships between them are impossible to
establish. Castren himself was obliged to recognise that 'the religious doctrine of the Finns was
half-way between the direct worship of nature and a kind of religion which to phenomena and to
natural objects attributes spirits or divinities who inhabit these phenomena and these objects and
animate them'. This is a truer description of Finno-Ugric mythology.
FINNO-UGRIC ANIMISM
Shamanism, which as we have seen is the basis of primitive Finno-Ugric religion, is scarcely
compatible with the idea of gods who are essentially superior to humanity, because the Shaman is
A shaman with his drum. The Finno-Ugric peoples believed that shamans were able to
communicate with spirits both good and evil and that they had the power to overcome the spells
of the former and transmit the wishes of the latter. In order to enter into such communication the
shaman would beat with a spoon-shaped stick upon a sacred drum covered with cabalistic signs
until a trance was induced. I Lapp drum design.
[ capable of subduing everything with the magic of his spells. Shags manism presupposes
an elemental force in all objects which can I be dominated by a greater force, namely that of the
magician. Hence the animistic character of Finno-Ugric religion.
The Soul of Things. For the Finno-Ugrians every being, every | object, was endowed with a soul
which the Finns called haltija, \ the Votyaks uri, the Cheremis ort. Thus among the Votyaks d'uurt
I is the soul of the corn, busi-urt the soul of the cornfield; and among ' the Cheremis pu-ort is
the soul of the tree.
i The soul is, however, indissolubly linked to the body with which it forms an indivisible
whole. Having no independent existence it dies with the body. That is why the Ingrians went to
weep over the grave of the deceased and placed offerings there during a period roughly
equivalent to the time of the body's decomposition. Afterwards the grave was no longer visited
for, they said, 'there is no longer anything left of the soul'.
For the Voguls the heart and the lungs were the seat of the soul. Thus their warriors would eat the
heart and lungs of the vanquished in order to absorb their vital force, that is, their soul. Other
tribes attributed a particular importance to the skeleton, the framework of the soul as well as of
the body. The Lapps, for example, would avoid breaking and destroying the skeleton of a
sacrificed animal, believing that the gods used it again for making a new animal. The belief that
the soul lasts as long as the skeleton exists is also
clear from the ceremonies of the 'Bear's festival' of which the Kalevala gives us a curious
description. After the bear had been hunted and killed its flesh was eaten; then its bones were put
in a tomb with skis, a knife and other objects. The slain animal was treated as a friend and asked to
tell the other bears about all the honours men had paid to it. The account in the Kalevala is merely
a lyrical paraphrase of this custom which was practised among the pagan Finns.
Just as all animals possessed a soul, so did all plants, the earth and the waters. When the Lapps of
Kola cut down trees in the forest they never omitted, before felling the tree, to 'kill' it with a special
blow of the axe. Otherwise the tree would not burn properly on the fire. When the Finns drew
water from a well they would pour back two drops so that the 'well should not be killed'.
Hence man was surrounded by a multitude of living beings against whom he must ceaselessly be
on guard and whose goodwill he sought to win by prayers and offerings. Thus in the
mountainous regions of the Altai in Siberia the natives, who have remained Shamanists, would
attach bags made of birch bark to birch-trees and fill them with gifts intended for the good spirits.
Not long ago they, still sacrificed horses and hung up their skulls and hides on poles: an obvious
survival of a very ancient custom, since in the Kalevala Vainamoinen does the same thing with the
remains of a bear which he carries to the summit of a mountain and suspends from the top of a
sacred tree.
The Divine Multitude. This infinity of spirits or genii who peopled the universe presents a
rudimentary form of divinity. It was, as it were, an anarchical polydemonism. Absolute
individualism reigned in this mythological world. There was no systematic organisation and no
genealogical order. All the gods and genii were independent of each other in their respective
spheres of influence.
The genii or gods who animated various beings, living or inert, were too closely allied to them to
have a distinct individuality.
This explains the indeterminate character of the gods in the Kalevala: we glimpse scarcely more
than a vague attempt at anthropomorphism in the differentiation of sex between the divinities.
Among the Votyaks there are two terms, murt ('man') and mumi ('mother'), which designate the
god and the goddess. Hence korka-murt is the 'man of the house' or the spirit of the hearth; obinmurt
is the rain man, vu-murt the water man. Shundimumi is the 'mother of the sun'; gudiri-mumi
the 'mother of the thunder', muzem-mumi the earth-mother, and so forth.
It is not easy to keep our bearings in this almost anonymous divine multitude. Only a few
personalities emerge with a slightly more marked individuality, such as the goddess Maan-Eno.
This name was given by the Esthonians to the wife of Ukko, the god of thunder. She saw to the
success of the harvest and the fecundity of women. Then there was Rot, the god of the
Underworld in Lappish mythology. But usually we meet only genii whose names merely recall
their functions.
Water Spirits. Such, among others, were the very numerous water spirits. To Vu-murt, the
Votyaks' water-man, corresponds the Vizi-ember of the Magyars. He was a water genie who lived
in lakes and rivers and was apt to demand human victims. When these were slow in forthcoming
those who lived beside the river would hear his mysterious voice crying: 'The time is come and no
one has yet arrived.' After that someone was certain to drown. In addition to a water-man, Magyar
mythology had its water-mother - Viz-anya - and the 'maiden of the water' - Vizi-leany. The
appearance of these spirits always foretold misfortune. With these harmful genii may be classed
the Kul' of the Ostyaks who haunted big lakes and deep waters; the Va-kul' of the Zyrians who
was represented as a man or a woman with long hair; the Yanki-murt and the Vu-vozo of the
Votyaks. When a Votyak drank water in a strange village he would conjure away the possible
malevolence of the vu-vozo with this prayer: 'Do not attack me. Attack, rather, a Russian woman
or a Cheremis!'
On the other hand the water sheltered benevolent spirits as well, such as the tonx of the Voguls
who brought men luck when hunting or fishing, and cured illness; the as-iga or 'old man of the
Ob', venerated by those Ostyaks who live beside the great Siberian river; the Vu-nuna, 'the wateruncle',
who defended the Votyaks against the wicked yanki-murt; and the Vu-kutis, 'the
aquatic aggressor', who, the same tribe believed, fought disease.
The Finno-Ugrians also had sacred rivers and lakes. Among the Voguls these were the jelpin-ja
and Ihejelpin-tur; among the Lapps, the passe-jokka and the passe-javrre, inhabited by the tchatseolmai
or water-men; among the Finns, the pyhajoki and the pyhajarvi. Waterfalls and torrents also
had their divinities.
The Finns of Finland had a large number of aquatic divinities among whom the most widespread
was Nakki, genie of the Water. The population of the West and South of Finland still believes that
in lakes there are places which are bottomless. Such places are entrances to the kingdom of the
water-god who lives in a superb castle filled with riches.
Nakki emerged from his abode and came to visit the earth at sunrise and sunset. He could assume
all kinds of shapes. When bathing one had to cry out before diving in: 'Nakki, come out of the
water! I'm the one who's in the water!' For protection against Nakki it was useful to toss a coin into
the water and recite this exorcism: 'May I be as light as a leaf and Nakki as heavy as iron.'
We could similarly enumerate the spirits of the forests and the trees. All of this, however, belongs
to the study of folklore rather than to mythology.
The Myth.
Myths in the strict sense of the word are rather rare. The Kalevala has preserved a few, such as the
myth of the origin of the serpent, that of the origin of iron and of the origin of fire. Fire came from
a spark which Ukko made when he struck his flaming sword against his fingernail. He confided
the spark to one of the virgins of the air. But she negligently let it escape from her fingers and the
spark 'rolled through the clouds, through the nine vaults and the six lids of the air'. Finally it fell
into a lake where it was snapped up by a blue trout who was gulped down by a red salmon who
in his turn was swallowed by a grey pike. Vainamoinen. aided by llmarinen, succeeded in
catching this grey pike. He freed the spark which, after causing numerous fires, was captured by
the hero under the stump of a birch and shut in a copper jar.
The Lapps preserve a myth concerning the creation of man by a divine couple: Mader-Atcha and
Mader-Akka. The former created the soul, his wife created the body. If the child to be born waste
be a boy Mader-Atcha sent it to his daughter Uks-Akka; if a girl, he sent it to another daughter,
Sar-Akka. The product of this celestial creation was then placed in the womb of its earthly mother.
The Sejda of the Lapps
The same Lapps distinguished a 'wooden
god' who in the form of a birch trunk represented the god of thunder, and a 'stone god' who had
the aspect of either an animal or a man. Traditions concerning these two divinities are, however,
extremely vague. More concrete is the existence of certain sacred stones, called sejda, which the
pagan Finns put in various places and which can still be seen in Finland, Karelia and above all in
Lapland where they are especially numerous. The sejda - called saivo or saite by the Lapps of
Sweden - served also as talismans. Castren relates that a Lappish sorcerer named Lompsalo
owned a sejda thanks to which he caught large quantities of fish. On the opposite bank another
sorcerer was in despair at catching nothing. One night when Lompsalo was asleep he stole his
sejda and the fish came swimming into his nets. But Lompsalo procured a new and more powerful
sejda and all the fish swam back again until the rival sorcerer destroyed his sejda.
CONCLUSION
We see in the above example the usefulness and importance of magic talismans in Finno-Ugric
belief. It was thanks to these talismans that a man could control the countless haltija scattered
through the universe. It was by the secret magic of sorcerers, by the sacred chants of the eternal
bards that he succeeded in penetrating the great mystery of nature and in communicating with the
forces hidden in the deep 'origins' of things. That was why as soon as the imperturbable old
Vainamoinen began to sing to the accompaniment of his kantelc all the animals drew near to listen
with delight to his joyful tunes. The austere old man of Tapiola, all the forest folk, the queen of the
woods herself hastened to enjoy the beautiful harmony. The eagle deserted his eyrie and the wild
duck the deep waves; the lovely virgins of the air also lent an attentive ear to the voice of the great
hero. Kuutar, the resplendent daughter of the moon, Paivatar, the glorious daughter of the sun,
dropped shuttle and spindle. Ahto. king of the blue waves with his mossy beard, rose from his
humid kingdom and reclined on a bed of water-lilies. The virgins of the water's edge, adorned
with reeds, forgot to smooth their luxuriant hair, while the sovereign of the billows, the old lady
whose bosom was enveloped in willows, emerged from the depths of the sea to hear the
wondrous melody of the kantele. . .
And thus the lovely Finnish poem brings before our eyes the picture of a mystic and sacred
festival in which are united the forces of nature, beasts, men and eods.
_________________ Мой девиз: один против всех, и всем несдобровать...
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах
FAQ
Поиск
Пользователи
Группы
Регистрация
Профиль
Войти и проверить личные сообщения
Вход
